HERE
Слушайте, супер добрая история!
В начале этого учебного года, мы сидели с Марией в библиотеке и усиленно работали над своими тезисами. И тут Мария говорит “сейчас я еще и книг тут наберу, чтобы вообще угореть!”. Мария пошла набрала книг в духе “как стать предпринимателем?” и мы пошли их пробивать у библиотекаря. Оказалось, что студенческий был только у меня, поэтому мы пробили книги на него и пошли есть бутерброды.
В библиотеке моего университета книги автоматически выдаются на месяц, потом еще 2 месяца их можно продлевать онлайн в системе, а потом нужно прийти (это спустя в сумме 3 месяца) и эту книгу либо вернуть либо попросить еще продлить еще немножк. Короче, я про эти книги спустя 3 месяца вообще забыла, Мария про них забыла примерно как мы с ними вышли из библиотеки за бутерами, потом я уехала в Украину на Рождество, а потом мне на почту университетскую пришло письмо что у вас там долг и поэтому вам стоит заплатить 25 евро.
И тут я говорю Марии “нет, пошли в директору библиотеки и очень попросим нам этот долг простить”. Мы пришли к директору, и говорим “нам очень очень неловко и стыдно, но не могли бы вы нам простить долг в 25 евро?”, а он такий приятный мужчинка, сказал “I need a good story. Just wrote me a good story and we will figure it out”. В общем, недели 3 назад я написала ему добрую честную историю, и только что мне пришло письмо, ЧТО ДОЛГ ПРОЩЕН!
Ниже текст письма, потому что, мне кажется, оно правда доброе и так здорово, что оно сработало и вообще мир добрый и нам всем нужно быть друг к другу капочку добрее.
THERE
На каникулах прочитала очень классный роман Набокова “Защита Лужина”, где события происходят с русскими людьми в Берлине в пост-революционное время. Как в любом хорошем романе, почти все можно перенести в настоящее время.
Когда же она обращалась к газетам потусторонним, советским, то уже скуке не было границ. От них веяло холодом гробовой бухгалтерии, мушиной канцелярской тоской, и чем-то они ей напоминали Образ маленького чиновника с мертвым лицом в одном учреждении, куда пришлось зайти в те дни, когда ее и Лужина гнали из канцелярии в канцелярию ради какой-то бумажки. Чиновник был обидчивый и замученный, и ел диабетический хлебец, и, вероятно, получал мизерное жалованье, был женат, и у ребенка была сыпь по всему телу. Бумажке, которой у них не было и которую следовало достать, он придавал значение космическое, весь мир держался на этой бумажке и безнадежно рассыпался в прах, если человек был ее лишен. Мало того: оказывалось, что Лужины получить ее не могли, прежде чем не истекут чудовищные сроки, тысячелетия отчаяния и пустоты, и одним только писанием прошений было позволено облегчать себе эту мировую скорбь. Чиновник огрызнулся на бедного Лужина за курение в присутственном месте, и Лужин, вздрогнув, сунул окурок в карман. В окно был виден строящийся дом в лесах, косой дождь; в углу комнаты висел черный пиджа- чок, который чиновник в часы работы менял на люстриновый, и от его стола было общее впечатление лиловых чернил и все того же трансцендентального уныния. Они ушли, ничего не получив, и Лужина чувствовала, словно ей пришлось повоевать с серой и слепой вечностью, которая и победила ее, брезгливо оттолкнув робкую земную мзду — три сигары. Бумажку они получили в другом учреждении мгновенно. Лужина потом с ужасом думала, что маленький чиновник, уславший их, представляет себе, вероятно, как они безутешными призраками бродят в безвоздушных пространствах, и, быть может, все ждет их покорного, рыдающего возвращения. Ей было неясно, почему именно его Образ мерещился ей, как только она принималась за московскую газету. Скука и жалость были, что ли, такого же свойства, но ей было мало этого, ум не был удовлетворен, — и вдруг она понимала, что тоже ищет формулу, официальное воплощение чувства, а дело совсем не в том. Уму была непостижима сложная борьба туманных мнений, высказываемых различными газетами изгнания; это разнообразие мнений особенно поразило ее, привыкшую равнодушно думать, что все, которые не мыслят так, как ее родители, мыслят так, как хромой забавник, говоривший о социологии толпе смешливых девиц. Оказывалось, что были тончайшие оттенки мнений и ехиднейшая вражда,—и если все это было слишком сложно для ума, то душа одно начина- ла постигать совершенно отчетливо: и тут, и там мучат или хотят мучить, но там муки и хотение причинить муку в сто крат больше, чем тут, и потому тут лучше.